Стихи 1998–2004 Свернувшееся время

Не родившись, жила я в раю
робких образов, мнимых движений.
Узнавала я душу свою
в миллионах других отражений.
Я была для себя двойником,
запредельного звука частицей,
но подземным лесным родником
торопилась наружу пробиться.
Рай исчез – прорвалось, растеклось,
расплескалось пространство эфира.
Криком первым моим началось
для меня сотворение мира.

Над прялкою дремлет Бессмертье…
Столетья пронзая насквозь,
под пряжей земной круговерти
пульсирует, крутится ось,
вплетая ветра и травинки,
и судьбы, и лунную пыль.
Здесь в самой безликой былинке
нетленная теплится быль.
И кто-то во мне – так неявствен,
несмел, неуклюж и непрост,
глядит с вековым постоянством
в долину потерянных звёзд.

Памяти В. Д. Цыбина

Чёрные крылья,
в окно не стучите!
Ночь замерла,
не дыша,
звёздною бабочкой…

Умер Учитель…
это – его душа.

Памяти Ю. П. Малькова

Провожали в последний путь…
Он с мечтами навек расстался,
Он как будто прилёг уснуть
И во сне чуть-чуть улыбался.

И густой, седой его чуб
Нежно гладили женские руки,
Будто нет вокруг траурных губ,
Нет печали, не будет разлуки,

Будто снова возьмёт он баян,
Распахнёт для жизни объятья,
Улыбнётся, от музыки пьян,
И от женщины в праздничном платье…

То святое дыханье любви
Воскрешает за смертной стеною
Тех, кто тихо, зови – не зови,
Запредельной бредёт стороною.

Исцели меня, светлое утро,
оберни облаками печаль.
Синей песней – воскресно и мудро
пусть звучит колокольная даль.
Я твоя. Здравствуй, день наречённый!
Я тебя принимаю любым.
Кто прощает – да будет прощённый.
Кто разлюбит – да будет любим.

Прохлада замерла над рекой,
прохлада замерла на губах.
Мне грезится туманный покой,
и тихий всплеск, и вёсельный взмах.
А может, обнялась с камышом
и стала холодна, как вода?
А тот, кто звал меня – не нашёл,
за лодкой не осталось следа.

Луна плыла,
как мир цела,
то умирала,
то жила,
собою постигая истину.
Но отражали зеркала
лишь свет,
которым не была
луна –
свет солнца
искренний.
Равны друг другу
тьма и свет,
огонь и лёд,
как жизнь и смерть –
зачем рождаю Время
снова я?
Зачем ищу
в пространстве лет
Того,
чей отражаю свет,
и чьё бессмертье
жизнь продолжит
новая?..

Там, где-то в памяти генной,
может таится ответ,
сколько же нашей Вселенной
мыслящих, творческих лет?
И в ледниковую бытность
кто-то же понял во мгле
существованья транзитность
на обнажённой Земле?..

Над пропастью страстей
от зверя к полубогу
мерцает тайный путь,
единственный во мгле.
Однажды человек
осилит ту дорогу,
дотянется до звёзд,
оставшись на земле.
Ошибок камнепад
и рёв тысячелетий
беснуются во тьме
под праведной пятой.
Един и многолик,
и лёгок, словно ветер,
видением идёт
Мессия и святой.
В нём вдохновенный свет,
и мужество, и воля,
и вечность промелькнёт,
как взмах его руки.
Средь тёмных, сорных трав
языческого поля
колосьями взойдут
его ученики.

Август. Ночь прозрачна и бездонна,
в брызгах молока небес картина.
Гера – Олимпийская мадонна –
грудью кормит пасынка, не сына…
Пил Геракл божественную силу,
спохватилась тут богиня сонно:
«Прочь, младенец Зевса незаконный!» –
млечным гневом небо погасила.

О встрече с сумрачной Шотландией
мечтал поэт – там предков прах.
Он рифмовал тоску в тетради ей,
где замок сочинял в горах.
Сквозь ветви древа родословного
увидел герб и графский знак,
и рыцаря немногословного
вдали, как в зеркале, узнал.
И ожил вновь певец таинственный –
граф Лермонт, повелитель скал,
как будто образ тот единственный
через века себя искал.
Плыла легенда поколеньями,
что он, Шотландии Орфей,
растаял с белыми оленями
из облачного царства фей.
Но засверкал грозой пророчества
сквозь блеск балов и эполет
дух кавалера одиночества
в изломах русских слов и лет.

Жара…Чайный город исчез…
Как сахар, растаяли люди.
Недвижима скатерть небес,
и солнце на пышущем блюде.
В прилипших песчинках цветок,
ты – камень, застывший надменно,
ты – царственный древний Восток,
красив и жесток откровенно.
Как слёзы наложниц – роса,
рыдают о родине девы.
И стоны – твои голоса,
и – сладких мелодий напевы.
Как будто иду в тех веках
с душой несмышлёной, незрячей,
малыш мой босой на руках
и крестик на шее горячий.
И вены расплавил мне ток
слепого сердечного пыла…
О мой вероломный Восток,
как горько тебя я любила!..

То ли белый свет не мил,
то ль сама себе не мила?
Серый дождь засеменил,
день мой туча затемнила.
Словно то не родилось,
что душе всего дороже.
Чуть скрипит земная ось,
я и ночь – одно и то же.

Не полна, а половинчата
в небе мается луна.
Полно, сердце, что же нынче ты
распечалилось сполна?
Сердце надвое расколото –
сын давно вдали живёт.
Может, полон звёздным золотом
сон его, как небосвод…
Загляделась бы на сына я,
но со мной – одна луна,
да тревога беспричинная,
да – пустая тишина…

В чёрные дни, и в дни серые,
И у судьбы на краю
Верую, Господи, верую
В мудрую силу твою!

Сталь проверяется битвами –
Жизнь могут беды крушить…
Но прорастают молитвами
Нежные всходы души.

Помолись за него, мама,
чтобы сын не попал в беду,
чтобы он, молодой и упрямый,
в путеводную верил звезду,

чтобы путь его освещала
среди тысячи тёмных дорог
та звезда, что всему начало…
Помолись за маму, сынок.

Есть вечерняя улица к дому
вдоль летящего шума шоссе.
А душа всё бредёт невесомо
к тихим звёздам по млечной росе…
И в неоновую бесконечность
убегают огни фонарей,
как мои, устремлённые в вечность,
отражения прожитых дней.

Восход 

Вдруг за неведомой гранью,
там, где Жар-птица живёт,
синей, простуженной ранью
млечный расплавится лёд.
Над золотистым гнездовьем
крылья расправит Добро,
и к моему изголовью
луч упадёт, как перо…

О творчестве

Я держу перо Жар-птицы!
Вижу Солнце за окном –
Солнце в птицу превратится,
лучик выпадет пером.
Оживает и искрится,
мчится вдаль моё перо
по безоблачным страницам
в тридевятое Добро.

Там, где ветер песню ищет
среди солнечных полей,
пусть мелодию насвищет
мне разбойник Соловей.
Из-под домика ладони
разгляжу страну-мечту,
где Весна сидит на троне,
где любви законы чтут.

У царевны Несмеяны
из несмеянной дали
я живой слезы достану,
чтобы недуги целить.
И бальзамом будет литься
в чьё-то сердце новым днём
сказка солнечной Жар-птицы,
ставшая моим огнём.

Лёгкий бег секундной стрелки
по дорожке невесомой –
это Время, словно белку,
посадили в колесо мы,
и минуты сочинили,
и построили Пространство…
Мир на части разделили –
потеряли постоянство.

О пропавшем, единственном сыне
мать пришла к колдуну погадать.
Молча гуща кофейная стынет,
как сургучной печали печать.
Руки тянут тесёмку простую,
и испуганной стайкою птиц
разлетаются письма, целуют
лишь морщинки сухих половиц…
«Ты смешай мне, колдун, горький ветер
с нежным запахом стойких берёз –
может, духи дурмана ответят,
долго ль пить мне настойку из слёз?
Если выжил мой сын в лютой бойне –
как лекарство, разлуку приму.
Если сгинул – то сердце ты вскрой мне,
душу выпусти в небо, к нему!»
И открыл ей колдун царство Мёртвых
в зеркалах, в отраженьях кривых
сплёл виденья из трав перетёртых,
чтобы встретила мать всех живых.
Средь мелькающих лиц было тесно,
не узнала в них сына она.
«Видно, носится он бестелесно», –
заскрипели слова колдуна.
– Кем же – облаком, ветром, рекою?
– Если встретишь – узнаешь сама.
И легла необъятной тоскою
на душе, как за окнами, тьма.
Мать ушла за порог невесомо,
словно тень. Ночью сбилась с пути…
Ей за тридевять вёсен от дома
посчастливилось сына найти.
Выбиралась из чащи однажды,
смотрит – бродит в лесу ручеёк.
Наклонилась к нему и сквозь жажду
будто слышит, как шепчет сынок:
«Мама, мама, сбылась наша встреча –
добежал я к тебе через сны!»
И расправились женские плечи,
словно крылья парящей сосны.
И тогда потянулась всем телом
мать с одною мольбой к небесам:
«Отдыхать бы сосной я хотела
у ручья, быть подругой лесам,
бед не знать, слушать сказки и были,
пусть журчит мой сынок удалой,
чтобы слёзы счастливые плыли
меж морщин золотистой смолой!..»